Коренные жители Герата - персы 129, принадлежащие к племени, которое продвинулось от Систана к северо-востоку и заселило провинцию Хорасан, в которой Герат вплоть до последнего времени был столицей. Позже иммиграция, поощряемая Чингисом и Тимуром, привела к смешению коренного населения с турецко-татарской кровью, и возникло общее название ”аймаки” или ”чахар-аймак” для всего населения, которое делится на хазарейцев, джемшидов, фирузкухов, тайменейи или тимури - племена совершенно разного происхождения, и только с политической точки зрения они могут рассматриваться как одна нация. Это о жителях Джёлгей Герата.
Крепость населена большей частью персами, которые перебрались сюда в последнее столетие, чтобы вести пропаганду в пользу Персии. Это большей частью ремесленники и купцы. Афганцев в Герате один на 10 человек, они уже наполовину стали персами и очень враждебно настроены против своих соотечественников, особенно после последней осады; кабулец или какар из Кандагара в роли поработителя для них так же чужд и ненавистен, как и для коренных жителей Герата.
Пестрая толпа, которую я встретил в Герате, произвела на меня приятное впечатление. Афганские солдаты в английской военной форме и в фуражках военного образца - головном уборе, который противоречит положениям ислама и введение которого в турецкую армию считается невозможным, (Османы утверждают, что, согласно традиции, сипер (любой головной убор, который имеет кокарду) и зуннар (набедренный пояс монаха) строго запрещены как символы христианства. Султан Махмуд II, вводя в Турции 1-ю европейскую милицию, очень хотел заменить чрезвычайно бесполезную феску фуражкой или похожим головным убором, но он, истребитель янычар, не осмелился на это, так как был бы своими лучшими друзьями объявлен отступником) - заставляли меня поверить, что я в стране, где мне больше не надо бояться исламского фанатизма и где я могу постепенно отказаться от надоевшей маскировки. Да, оттого что я увидел разгуливавших вокруг солдат со сбритыми усами, что по исламу считается смертельным грехом и даже в Константинополе рассматривается как отречение от религии, меня охватила радостная надежда, что, может быть, я встречу здесь английских офицеров. Как был бы я счастлив, если бы нашел здесь сына Британии, который при тогдашних политических обстоятельствах обладал бы, конечно, влиянием! Я забыл, что Восток никогда не бывает тем, чем он кажется, и разочарование мое было, к сожалению, очень горьким.
Поскольку, как я уже говорил, моя касса почти совсем истощилась, по прибытии в Герат мне тотчас же пришлось продать осла. Бедное животное от путешествия совсем исхудало, я получил за него только 26 кранов, из которых должен был еще заплатить 5 кранов налога за продажу и еще другие маленькие долги. Мое положение было критическим. С голодом еще можно было как-то справиться, но ночи стали уже очень прохладные, и, несмотря на закалку, я очень страдал, когда вынужден был спать в своей скудной одежде в открытых всем ветрам развалинах на голой земле. Мысль, что Персия находится отсюда лишь в 10 днях езды, придавала мне надежду, но попасть туда оказалось трудной задачей, так как идти одному было совершенно невозможно, а караван, который снаряжался в Мешхед, хотел дождаться пополнения и более благоприятного момента, потому что туркмены не только дороги сделали ненадежными, но даже у ворот Герата брали людей в плен, грабили деревни и караваны.
Через несколько дней по приезде я услышал, что персидский посол Мохаммед Бакир-хан, которого принц-губернатор Хорасана послал в Герат, чтобы приветствовать молодого сардара, вскоре собирался вернуться в Мешхед. Я сразу нанес ему визит и попросил его взять меня с собой. Перс был очень вежлив, но, хотя я несколько раз упоминал о том, что у меня нет средств, он не обращал на это никакого внимания и спрашивал у меня, ужасно обезображенного хаджи, не привез ли я с собой из Бухары хороших лошадей. Все его слова, казалось, были направлены на то, чтобы раскрыть мое инкогнито; я понял, что мне нечего от него ожидать, и ушел. Вскоре после этого он покинул Герат; вместе с ним уехало большинство хаджи, прибывших сюда со мной из Самарканда и Керки. Все меня покинули, только Молла Исхак, мой верный товарищ из Кунграда, верил моим словам, что в Тегеране меня ждет лучшая участь, и остался со мной. Добрый малый днем выпрашивал для нас пропитание и топливо, а вечером готовил ужин, который он соглашался съесть вместе со мной из одной миски лишь после настойчивых просьб. Впрочем, Молла Исхак играет одну из интереснейших ролей в моих приключениях, вместо Мекки он сейчас живет в Пеште, и мы еще упомянем о нем в последующих записях.
В поисках источников помощи для дальнейшего путешествия в Мешхед я пошел также к 16-летнему сыну теперешнего короля Афганистана, правящему принцу сардару Мухаммед Якуб-хану, который был поставлен во главе завоеванной провинции, так как его отец сразу после восшествия на престол поспешил в Кабул, чтобы пресечь попытки своих братьев оспаривать его право на корону. Молодой принц жил в Чарбаге, во дворце, который служил когда-то местом пребывания майора Тодда; хотя дворец сильно пострадал от осады, он все же был больше приспособлен для жилья, чем совершенно разрушенная цитадель. Часть 4-угольного двора, или сада, как его обычно называют, хотя я видел в нем только несколько деревьев, служила для ночлега ему и его многочисленным слугам, в противоположной части, в большом удлиненном покое, проводился в течение 4-5 часов арз (публичная аудиенция). Принц был всегда в мундире с высоким стоячим воротником и сидел обычно в кресле у окна, а так как бесконечные просители, которых он должен был принять, вскоре ему надоедали, он приказывал маршировать перед своими окнами роте рисале, кадровым войскам афганцев, и, казалось, его очень забавляли повороты колонны и громоподобные команды муштрующего офицера, который, впрочем, выкрикивал: ”Right shoulder forward! Left shoulder forward!”130- с истинно английским произношением.
Когда я в сопровождении Молла Исхака вошел в упомянутый двор, строевая подготовка шла полным ходом. У солдат была очень хорошая выправка, гораздо лучше, чем в оттоманской армии, муштруемой уже в течение 40 лет, их можно было бы принять за европейских солдат, если бы многие из них не надели прямо на босые ноги красные остроносые кабульские башмаки и если бы короткие штаны с длинными штрипками не были натянуты таким образом, что грозили лопнуть в любой момент. Посмотрев немного, я двинулся к двери приемного зала, возле которой толпилось множество слуг, солдат и просителей. Благодаря большим тюрбанам, которые я и мой спутник надели на себя, и моему виду отшельника, который я приобрел вследствие трудного путешествия, все расступились и беспрепятственно пропустили меня в зал.
Я застал принца в том виде, как было описано выше, по правую руку от него сидел его везир, а далее по порядку вдоль стен другие офицеры, муллы и жители Герата, среди них один перс, Имамверди-хан, который по причине какого-то мошенничества бежал сюда из Мешхеда. Перед принцем стояли его мухрдар (хранитель печати) и 4 или 5 других приближенных. Я вошел с приветствием, подобающим моему положению дервиша, направился, не обратив на себя особого внимания общества, прямо к принцу и сел между ним и везиром, потребовав у этого довольно толстого офицера подвинуться, причем мне пришлось прибегнуть к помощи рук. Это вызвало смех, я же, ничуть не изменяя себе, сразу поднял руки, чтобы произнести сидячую молитву. (Это арабская молитва, и состоит она из следующих слов ”Боже, Господь наш, дай занять нам благословенное место, так как истинно Ты даруешь нам жизнь”) Пока я это проделывал, принц пристально смотрел на меня, и я заметил, что он был поражен, а когда я сказал ”аминь” и все присутствующие вместе со мной погладили бороды, принц приподнялся в своем кресле и воскликнул, показывая на меня пальцем, полусмеясь, полуудивленно: ”Валлахи, биллахи шума инглиз хастид!” (”Ей богу, клянусь, вы англичанин!”).
Громкий смех сопровождал странную выходку молодого принца, он же, не оставляя своей выдумки, вскочил с кресла, встал напротив меня и, хлопая в ладоши, как ребенок, которому пришла счастливая мысль, воскликнул: ”Хаджи курбанет (”Пусть я буду твоей жертвой”), скажи мне, не правда ли, ты англичанин-табдил (“инкогнито”)?” Его поведение было таким наивным, что мне, право же, было жаль лишать мальчика радости; однако у меня было основание бояться дикого фанатизма афганцев, и, сделав вид, что шутка оказалась немного грубоватой, я сказал: ”Сахиб мекун (“Оставь”), ты ведь знаешь слова: “Кто правоверного даже в шутку назовет неверным, сам станет неверным”. Дай мне лучше что-нибудь за мои фатихи, чтобы я мог отправиться дальше”. Мой серьезный вид и хадис, который я произнес, привели молодого человека в замешательство, пристыженный, он сел и извинился, сказав, что никогда не видел хаджи из Бухары с такими чертами лица. Я ответил, что я не из Бухары, а из Константинополя, и, когда я предъявил ему для доказательства свой паспорт, а также рассказал о его кузене Джалал ад-Дин-хане, сыне Акбар-хана, который в 1860 г. побывал в Мекке и Константинополе и с которым султан был особенно обходителен, он, казалось, изменил свое мнение. Паспорт передавали из рук в руки, все высказывали свое одобрение, принц дал мне несколько кранов и отпустил с приказанием посетить его еще несколько раз во время моего пребывания, что я и сделал.
Впрочем, хоть эта шутка и прошла для меня удачно, для моего дальнейшего пребывания в Герате она имела неприятные последствия. После принца каждый старался обнаружить во мне замаскированного англичанина, и ко мне приходили персы, афганцы и гератцы, без сомнения, для того, чтобы проверить справедливость своих подозрений. Самым настырным был некий Хаджи Шейх Мухаммед, старик, пользовавшийся славой великого астролога и астронома. И действительно, насколько я его узнал, он довольно много читал по-арабски и по-персидски. Он рассказал мне, что путешествовал с Ханыковым и оказывал ему в Герате много услуг, за что тот дал ему письмо к русскому послу в Тегеране, которое он хотел бы переслать теперь через меня. Тщетно я пытался доказать доброму старцу, что у меня нет ничего общего с русскими, но так и не смог поколебать его уверенности. Удивительнее всех казались мне персы и афганцы. Они полагали, что видят во мне человека a la Эльдред Поттингер, который прибыл в Герат как торговец лошадьми, а позже правил городом. Мне говорили, что у меня здесь кредит в сотни и даже тысячи дукатов, и все же никто не хотел дать мне несколько кранов на хлеб.
Как бесконечно долго тянулось время, которое мне пришлось прожить в Герате, дожидаясь каравана! Город имел мрачный, печальный вид, страх перед завоевателями был написан на лицах жителей, и предметом разговоров все еще была последняя осада, захват и разграбление. По свидетельству гератцев, которое, впрочем, совсем неверно, Дост Мухаммед-хан захватил город не благодаря храбрости кабульцев, а из-за предательства гарнизона. По их рассказам, любимый ими Султан Ахмед был отравлен, а его сын Шанаваз, которого гератцы почти обожествляют, только тогда получил известие о предательстве, когда большая часть палтана131 уже проникла в крепость. Бой, который вел осажденный хан вместе со своими верными, истинно любящими его подданными против озлобленного тестя 132 был одним из наиболее ожесточенных, описание ужасов сражения больно слушать, а еще страшнее рассказы о грабеже, начавшемся через несколько дней после захвата, когда многие гератцы со своим имуществом вернулись в город: 4 тыс. афганских солдат, которые были выбраны для этого из разных племен и полков, по данному им знаку набросились со всех сторон на незащищенные дома, и говорят, что они не только отнимали деньги, одежду, оружие, утварь и прочее имущество, что ни попадало им на глаза, но и заставляли каждого раздеваться почти донага, так что жители остались полуголыми в совершенно разграбленных, опустошенных домах. Даже у больных отнимали постели и одежду, у грудных детей - их колыбели и не имеющие никакой ценности пеленки. Один мулла, у которого отняли все его книги, рассказывал мне, что он потерял около 60 прекраснейших рукописей. Больше всего он жалел, что вынужден был расстаться с Кораном, завещанным ему дедом. Он умолял грабившего афганца оставить ему эту единственную книгу, обещая молиться по ней за грабителя. ”Не трудись, - сказал кабулец, - у меня есть дома маленький сын, он будет молиться за тебя по этой книге. Давай-ка ее сюда”.
Те, кто знает алчность афганцев, легко может себе представить, как они вели себя во время грабежа. Город грабили 1 день, а окрестности опустошались осаждающими войсками в течение нескольких месяцев. Впрочем, это единственные последствия войны, которые встречаются даже в цивилизованных странах, и мы не будем очень упрекать афганцев. Жаль только, что из-за ужасной политики, вместо того чтобы залечивать нанесенные ими раны, они старались еще больше истощить завоеванные провинции, и в окрестностях, где они, бесспорно, могли бы играть важную роль, их так ненавидели, что население скорее было готово начать отчаянную борьбу, чем признать власть афганцев. Герат, которому предстоит теперь вернуться к жизни, отдан в руки добродушного, но неопытного подростка. Его опекун, джемшидский хан, завел общие дела с туркменами, против которых ему следует защищать страну, а те распространяют сферу своих разбойничьих набегов на местности, лежащие в нескольких часах езды от Герата, и не проходит ни одной недели, когда бы не грабили деревни и не уводили в плен жителей. Между прочим, везир принца по имени Назир Наим, человек, чьи грубые черты лица являются вывеской воплощенной глупости, за 2 месяца так разбогател, что приобрел в Кабуле 2 дома с виноградниками. Так как внутренние дела города и провинции находятся в его руках, все свое служебное время он обычно окружен тяжущимися и просителями мест. Он быстро устает от этого, и, поскольку с вопросами или просьбами, адресованными новому правителю, всегда обращаются к нему, он, чтобы предотвратить скучные переговоры, дает стереотипный ответ: ”Хар чи пиш буд!”, т.е. ”все, как было раньше”. В рассеянности он обычно отвечает так даже тогда, когда ему жалуются на убийство или кражу; пораженный проситель хочет изложить свое дело еще раз, но ему грозно повторяют: ”Хар чи пиш буд”, и он вынужден удалиться.
Блестящим доказательством большой путаницы во всех делах может быть тот факт, что, несмотря на неслыханные поборы и вечные репрессии, молодой сардар не в состоянии покрыть из доходов провинции расходы на служащих и гарнизон, который состоит из 1400 человек. Мистер Иствик (Journal of a Diplomate's Three Years Residence in Persia. II, 244) сообщает, ссылаясь на высказывания принца - губернатора Хорасана, что доходы Герата составляли ежегодно 80 тыс. туманов (38 тыс. ф.ст.), но на них надо было содержать кроме корпуса гражданских служащих 5 полков пехоты и около 4 тыс. кавалеристов, для чего названной суммы, естественно, не хватало. Сегодняшний Герат при больших доходах имеет гораздо меньшие расходы, запуганный город легко держать в рамках, и только беспорядкам нужно приписать то, что для покрытия правительственных расходов необходимо присылать из Кабула ежемесячное пособие. Если бы Дост Мухаммед прожил еще хоть 1 год, чтобы наладить дела во вновь завоеванной провинции, то включение Герата в состав Афганистана было бы возможно. Сегодня их связывает только страх, но достаточно нападения на Герат, неважно с чьей стороны, и гератцы 1-ми возьмутся за оружие против афганцев. Не только жители-шииты, склоняющиеся, естественно, в сторону Персии, но даже ревностные сунниты предпочли бы в Герате кызылбаша 133 теперешним угнетателям, и не будет преувеличением, если я скажу, что они втайне больше всего хотели бы прихода англичан, чьи гуманность и любовь к справедливости заставляют забыть разницу религий и национальностей. Во время правления майора Тодда гератцы видели в его усердии и готовности пожертвовать свои средства для выкупа рабов (В Герате распространена легенда, будто Стоддарт был послан в Бухару, чтобы выкупить томящихся там в рабстве гератцев) такую черту, которая им казалась неслыханной при правлении их ханов. Они привыкли к тому, что их собственное местное правительство грабит и убивает, но не щадит и не делает подарков.
За 2 дня до моего отъезда один афганец уговорил меня совершить прогулку в лежащую неподалеку деревню Газергях, чтобы посмотреть там могилы Ходжи Абдуллы Ансари и Дост Мухаммед-хана. По дороге туда я посетил прекрасные руины Мусалла. Остатки мечети и надгробного памятника, который великий султан Хусейн-мирза велел построить для себя за 10 лет до своей смерти (901 г.х.) 134, как уже упоминалось, представляют собой подражание памятникам Самарканда. (Особенно большое сходство памятник имеет с надгробием в усыпальнице Тимура, хотя он значительно меньше. Украшения и надгробные надписи - это искуснейшие произведения скульптуры, какие себе только можно представить. Некоторые камни имеют по 3 выбитые друг над другом надписи, выполненные прекраснейшим почерком сульс; нижние, средние и верхние заключают стихи) Время еще надолго сохранило бы эти произведения искусства, но в период последних 2 персидских осад здесь бесстыдно бесчинствовали фанатики-шииты. Можно пожалеть, что европейские офицеры, например генерал Боровский и генерал Бюлер, 1-й – поляк, 2 - эльзасец, участвовавшие в вышеназванных военных походах, не помешали этому. В самом Газергяхе, расположенном в часе пути от Герата, на довольно высоком холме и видимом поэтому уже из города есть много интересных памятников скульптуры и архитектуры времен Шахрух-мирзы, сына Тимура, которые подробно описал Феррье, (Caravan Journeys and Wanderings by J.P. Ferrier (1847), с.177, 178) допустив, правда, 1 ошибку, которую, конечно, можно простить путешествующему офицеру. Святого в Газергяхе зовут Ходжа Абдулла Ансари, последняя часть имени показывает, что он был арабом и именно из того племени, которое вместе с пророком совершило хиджру (бегство). 600 лет назад он пришел из Багдада в Мерв и оттуда в Герат, где умер и где почитается как святой. Его теперь считают покровителем провинции и города. Дост Мухаммед-хан велел похоронить себя у него в ногах, чем также очень польстил своим землякам и озлобил врагов. На могиле, которая находится между стеной ближайшего здания и надгробным камнем ходжи, еще не было никаких украшений и даже никакого камня, когда я ее видел. Его сын и преемник хотел сначала укрепить фундамент наследства, а затем украсить уже могилу своего предшественника. Несмотря на это, афганцы с благоговением совершают сюда паломничество, и в ближайшее время святой будет отодвинут в тень своим могущественным соперником. И поделом ему: он, вероятно, был одним из многих арабских мошенников, а Дост Мухаммед-хан - основоположник афганской нации.
XVI.
Автор присоединяется к каравану, идущему в Мешхед
10 ноября 1863 года я выехал из Герата, ворот Средней Азии или Индии, как его обычно называют, чтобы с большим караваном, который шел в Мешхед, совершить последнюю часть моего путешествия. Караван насчитывал 2 тыс. человек, половина из них были хазарейцы из Кабула, которые в бедности и нужде, с женами и детьми предприняли паломничество к шиитским святыням. Хотя мы составляли единое целое, все же мы делились на определенные группы. Я присоединился к группе афганцев из Кандагара, которые вели в Персии торговлю индиго или мехами из Кабула. Они случайно наняли того же джилодара, который раньше после моих уговоров разрешил мне сесть на легко нагруженного мула; я обещал расплатиться за это в Мешхеде, как если бы я один пользовался им. Своими словами о том, что в Мешхеде я смогу избавиться от бедности, я сам вызвал первые сомнения относительно моего положения хаджи, но совсем снять маску я все же не решался, потому что афганцы, более фанатичные, нежели бухарцы, конечно, начали бы мстить мне в дороге. Впрочем, это неопределенное положение делало более интересными отношения с моим ближайшим окружением, потому что если одни считали меня истинным турком, то другие пытались обнаружить во мне англичанина, партии ссорились между собой, и было забавно наблюдать, как последние одерживали победу над первыми, между тем как я по мере нашего приближения к Мешхеду все более освобождался от своего униженного положения дервиша и становился настоящим европейцем. Некоторые афганцы, агенты крупных фирм из Мултана и Шикарпура, торговавших индиго, казалось, вполне приспособились к моему превращению; в то время как еще в районе Герата они хвастались своим положением гази (борцов против англичан) и с великим бахвальством говорили о победе в Кабуле, вблизи Мешхеда они сообщили мне, что они якобы тоже английские подданные, и попросили представить их в Мешхеде векиль довлету (английскому консульскому агенту), так как его защита принесла бы им большую пользу в делах. Это они сказали, даже не покраснев. Житель Востока родился и умрет в маске, и искренности нет и никогда не будет на Востоке.
Наш путь шел через Нукре, Кале-Сефер-хан, Рузенек, Шебеш и Кохсан. У Шебеша начинаются леса, они тянутся по берегу Герируда и служат убежищем для подстерегающих добычу туркмен. В Кохсане, где кончается территория Герата, нам пришлось на 2 дня задержаться, чтобы заплатить последнюю афганскую пошлину. На 2 день с башни караван-сарая мы заметили большое облако пыли, которое приближалось к деревне. ”Туркмены! Туркмены!” - раздалось со всех сторон, смятение в караване и в деревне было неописуемое, наконец облако пыли приблизилось, и мы увидели большое стадо диких ослов; они были уже в нескольких сотнях шагов, но затем круто повернули и скрылись в пустыне. Отсюда до персидской границы, которая начинается у Кахриса и Тайбада, тянется та ничейная полоса земли, по которой текинцы, салоры и сарыки посылают свои аламаны с севера в южную сторону до Хафа, Каина и даже Бирджана. Аламаны эти состоят из сотен всадников, которые нападают на деревни и уводят в плен жителей и стада.
Наш караван, несмотря на его многочисленность, взял еще с собой всех владеющих оружием людей из Кохсана в качестве эскорта. У Кафиркале мы встретили караван, шедший из Мешхеда. Я узнал, что полковник Долмедж, английский офицер на персидской службе, с которым я был знаком раньше, находится в Мешхеде, и был очень рад этому. После Кафиркале мы прибыли в караван-сарай Дагару. Здесь дорога разветвляется: одна идет через Кахрис и Турбати-Шейх-Джам по равнине; другая - через Тайбад, Ризу, Шехрино, она очень гористая и поэтому, как говорят, менее опасна, чем 1-я, которую выбрала большая часть каравана, в то время как мы, в угоду афганцам, должны были идти по 2-й.
Наш путь от Тайбада пролегал по пустынной покинутой местности, которая носит название Бахарэ; здесь живут сунниты-хазарейцы, пришедшие сюда из Калайи-Нау. Надо миновать 5 станций, прежде чем дойдешь до равнины Календерабад. В Шехрино я встретил сертиба (генерала) Юсуф-хана, главу хазарейцев, который получает жалованье от Персии, но является ее злейшим врагом. Его назначение на границу, с одной стороны, правильно, потому что только хазарейцы могут ладить с туркменами, и туркмены боятся их; с другой стороны, не совсем благоразумно с политической точки зрения держать здесь в качестве пограничной охраны врагов, имея в виду опасность, которая грозит Персии со стороны афганцев.
От Шехрино мы шли через Химметабад и Келлемунар (это слово обозначает ”холм в виде черепа”); последняя станция лежит на вершине горы и состоит из одной-единственной башни, которая была построена для защиты от нападений. Мы очень страдали от сильного холода, но уже на следующий день дошли до Феримона, первой деревни с персидским населением на нашем пути, и там в теплом хлеву я смог позабыть свои многодневные страдания. Наконец на 12 день после нашего отъезда из Герата сверкающие вдали позолоченные купола мечети и надгробного памятника имама Ризы убедили меня в том, что я достиг города, где мои страдания должны были окончиться и куда я так долго стремился.
Чувства, обуревавшие меня с приближением к Мешхеду, были похожи на те, какие овладевают потерпевшим кораблекрушение, который долгими днями, уцепившись за бревно, плавает в грозном бурном море и вот наконец попадает на палубу спасительного судна. В Мешхеде я вместе с маской тягостного инкогнито мог сбросить обтрепанную одежду и угнетающую бедность и забыть многочисленные страдания опасного приключения, продолжавшегося несколько месяцев. Здесь мне предстояло встретить просвещенного принца, губернатора провинции и дядю европеизированного, как казалось, шаха Ирана. Более того, у меня была надежда, что я смогу обнять старого знакомого, единственного европейца, который находился здесь, на далеком Востоке. Поэтому неудивительно, что сияние золотых куполов, под которыми покоится имам Риза, (Имам Риза, сын имама Мусы, алид высокого происхождения, пробудил вследствие большой привязанности, которую питала к нему тогда еще тайная секта шиитов, ревность и зависть халифа Мамуна, сына Харун ар-Рашида, халиф сослал его в Туc, город вблизи сегодняшнего Мешхеда Так как имам и здесь был предметом всеобщего почитания, халиф, как говорят, отравил его. Смерть имама рассматривается как мученичество, и город поэтому назван Мешхед, т.е. ”Место мученичества”) своими расходящимися на многие мили вдаль лучами пробудило в моей груди неизъяснимо радостное чувство, я разделял блаженство паломников, тысячами стекающихся к гробу своего святого, пилигримов из Туркестана, Афганистана и Индии, увидевших, что после утомительного путешествия они стоят у цели своих горячих желаний.
Впервые увидев знаменитый Мешхед, благочестивые шииты начинают собирать камешки, увешивать кусты пестрыми лоскутками и отводят душу, запевая гимны и песни. Имам Риза, который завлек их сюда с далекой родины, - 8-й из 12 имамов. Он носит почетный титул ”султан эль-гураба” (”князь чужеземцев”) и является покровителем странствующих; так как он сам умер в изгнании, я могу понять воодушевление, которое испытывают его приверженцы, когда, счастливо избежав нападения туркмен, прибывают в пределы его города. 135
Был один из тех прекрасных осенних дней, которыми так богат восточный Иран. Местность - голая равнина с немногими холмами - не очень романтична; но тем красивее возвышающийся, словно оазис, город, окруженный садами, блистающий разноцветными куполами. Что происходило вокруг меня в караване, я не видел, потому что радостными глазами неотрывно смотрел на массу домов. Не гробница имама, не останки великого Харун ар-Рашида, которые покоились тут же, не гробницы ученого астролога Насреддина Туси, Газали или Низам аль-Мулька занимали меня, а моя судьба, которая оттесняла на задний план все исторические достопримечательности, сладкое чувство, что долгая мука наконец окончилась и что с прибытием в этот город для меня начинается новая жизнь.
Из своих мечтаний я пробудился лишь тогда, когда караван, пройдя через Дарваза-и Герат (Гератские ворота), двигался длинной широкой улицей Пайин Хиабан (Нижняя аллея) в сторону Сахни Шариф (Святое преддверие). Широкий ров, края которого засажены тенистыми деревьями, придает улице привлекательный вид и немало способствует тому, что она является одной из красивейших в Персии. Особенно поразительна колышущаяся толпа, которая безостановочно течет во всех направлениях. Все одежды Персии, даже, можно сказать, всей Восточной Азии представлены здесь. Это центр шиитского мира. Индийцы, хазарейцы, гератцы и бухарцы, которые на родине должны всегда ходить со склоненной головой из-за господства суннитов, здесь гордо поднимают голову и причудливо контрастируют с туркменом или узбеком, который робко крадется вдоль стены. Он - суннит, следовательно, чужак, и к тому же еще ненавистный гость. Правда, в Иране он едва ли подвергнется жестокому обращению, но все-таки он чувствует себя здесь вдвойне под гнетом жестокости, которую в собственной стране проявляет по отношению к сторонникам Али, и он разыгрывает здесь скромность.
Пустынными улицы Мешхеда бывают редко; но особенно полны и даже, я бы сказал, забиты они в ясные осенние дни, и если в эту пору, между 10 и 12 часами, взглянуть на пеструю сутолоку на всех улицах, то едва ли запомнишь точно хотя бы один из окружающих тебя сотен предметов - настолько ошеломляющее впечатление она производит. Примерно в 200 шагах от роскошной… Продолжение »